Сердце сразу сказало: "Милая!"
Все тебе - наугад - простила я,
Ничего не знав, - даже имени!
О, люби меня, о, люби меня!
Цветаева, впервые ощущая, удивляется своим нарождающимся желаниям: “Что Вы - не он”, встреча их в 1914 году, году войны, повлекла цикл лирических стихотворений.
“Разница в возрасте (семь лет) была незначительна, но было ощущение странности, двусмысленности отношений, которое и пугало и влекло одновременно, "пол и возраст ни при чем". (Саакянц, А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак. 1999)
Образ старшей подруги мифологизировался, даже демонизировался. В цветаевских стихах она - непостижима и таинственна, это - "грустная трагическая леди", которую "никто не спас", она "язвительна и жгуча", несет в себе "вдохновенные соблазны" и "темный рок". С первой встречи лирическая героиня Цветаевой знает, что разлука неминуема: "...вам, мой демон крутолобый. Скажу, прости". (А. Саакянц. “Марина и Софья”. www.gay.ru)
К этому же периоду относятся очень вопросительные стихи, размышления человека, пытающегося постичь самое себя, примерить и осознать свои тактильные, вкусовые и осязательно-обонятельно-зрительно-слуховые ощущения.
Кто был охотник? Кто - добыча?
Все дьявольски наоборот!...
В том поединке своеволий
Кто в чьей руке был только мяч?
Чье сердце: Ваше ли, мое ли,
Летело вскачь?
И все-таки - что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
Или:
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой.
Парнок более откровенна, потому, что более опытна и искушена:
“Дай руку, и пойдем в наш грешный рай…
Где и земля, как ты, благоухала,
И бабочки любились на лету…”
* * *
"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою" -
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, -
"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою".
(Софья Парнок)
В 1915 году они вдвоем ездили в Коктебель и Малороссию, где встретились с Мандельштамом. Ненадолго приехали в Москву и вновь вдвоем уехали – в Петербург, где встретили новый, 1916 год. Там же, на литературном вечере Марина встречается с Михаилом Кузминым, о котором речь отдельно.
“Некоторое время подруги даже жили вместе. Появляясь на людях, они сидели, обнявшись и курили по очереди одну и ту же сигарету, хотя продолжали обращаться друг к другу на Вы. Расставаться с мужем Марина не собиралась, он и ближайшие родственники знали о романе, но тактично отходили на задний план, хотя, конечно, Сергей переживал настолько, что ушел в медбратья санитарного поезда. Две сильнейшие привязанности – к мужу и подруге. “Соня меня очень любит, и я ее люблю - и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает. Веселья - простого - у меня, кажется, не будет никогда и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины - нет. Не могу делать больно и не могу не делать..."
Бурный женский роман продолжался недолго и закончился так же драматично, как и начался. Для Цветаевой это была большая драма. После их разрыва она ничего не желала слышать о Парнок и даже к известию о ее смерти отнеслась равнодушно.
Героиней второго женского романа Цветаевой была молодая актриса Софья Голлидэй. Две Софьи. История этого романа рассказана в "Повести о Сонечке". Как и с Парнок, это была любовь с первого взгляда, причем она не мешала параллельным увлечениям мужчинами (актером Юрием Завадским, с которым ее познакомил в 1917 году Антокольский, и др.), обсуждение которых даже сближало подруг. Их взаимная любовь была не столько страстной, сколь нежной. На сей раз, ведущую роль играла Цветаева. То, что обе женщины были бисексуальны, облегчало взаимопонимание, но одновременно ставило предел их близости. Хотя они бесконечно важны друг для друга, ограничить этим свою жизнь они не могут, как в силу социальных условий, так и чисто эмоционально. В отличие от отношений с Парнок, связь которой с другой женщиной Цветаева восприняла как непростительную измену (вероятно, потому, что Софья Парнок признавала только отношения с женщиной, и ее “смены игроков на поле” более уязвили самолюбие женщины), уход Сонечки ей был понятен: "Сонечка от меня ушла - в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину - в конце концов все равно какого - и любить его одного до смерти. Ни в одну из заповедей - я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь - не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали".
Для Цветаевой любовь к женщине - только часть, немного больше половины ее сложной натуры. И, возможно, эти ее ощущения предвосхитили многие позиции квир - теории, всеобъемлющей, и, на мой взгляд, является квинтэссенцией толерантности. “Милый друг, последнее десятилетие моей жизни за тремя-четырьмя исключениями — сплошная Prager Diele. Я прошла жестокую школу и прошла ее на собственной шкуре (м. б. на мне учились, не знаю!). Двадцати лет, великолепная и победоносная, я во всеуслышание заявляла: “Раз я люблю душу человека, я люблю и тело. Раз я люблю слово человека, я люблю и губы. Но если бы эти губы у него срезали, я его бы все-таки любила”.
Чтобы было понятнее, приведу небольшое рассуждение. Цветаева высоко ценила творчество Ахматовой, посвятила ей цикл стихотворений, но встретились они только в июне 1941 года. “Но не бывает, чтоб равный – с равным… Так разминовываемся мы”… Ахматова восприняла Цветаеву сдержанно, а в 1963 году, вспоминая встречу, даже зачем-то заметила, что у ранней Цветаевой было много безвкусицы. Цветаева ощущает себя “безмерностью в мире мер”, а Ахматова – гармония со всем миром и собой. Дочь Цветаевой, - Ариадна Эфрон, считала, что “Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну, а гармоничность не способна воспринимать безмерность”… Хотя отношения обеих поэтов к женщинам довольно созвучны, и Цветаева и Ахматова переживали и платонические влюбленности, и сексуальные влечения к женщинам, причем в обоих случаях не остававшиеся безответными...
А вот еще кстати. Ахматова, хотя и была слаба здоровьем, в семье многие болели туберкулезом, отлично плавала, заплывая “на версту” от берега, обожала море. Зато Ахматова не любила ходьбу, движение, почти везде она изображена сидящей или в позе полулежа.
А Цветаева, носившая с гордостью “морское имя” и “морскую душу”, моря не любила. В своем письме Пастернаку от 23 мая 1926 года, она пишет: “Борис, но одно: я не люблю моря. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Это сцена, моя вынужденная неподвижность”. Зато в каждом своем стихотворении, почти, она воспевает движение как таковое, как одну из форм жизни бога. Ода пешему ходу.
Октябрьский переворот 1917 года Цветаевой был чужд; Эфрон присоединился к Белой армии, офицерам которой посвящен стихотворный сборник Лебединый стан, не публиковавшийся при жизни поэтессы. Несколько лет, более четырех, она практически не имела о муже сведений. Пыталась выжить, работая в советских учреждениях, но поняла, что не может принять эту новую логику, подстроиться и пристроиться. Пришлось даже отдать обеих маленьких дочерей в приют, поскольку их нечем было кормить. И ждать…ждать мужа, Белого рыцаря без укоризны… Тяжело заболевшую Алю она забирает домой, “но обеими, зажатыми, яростными, как могла… старшую у тьмы выхватывая, - младшей не уберегла”… Ирина, младшая, умирает в приюте. Но, даже ненавидя новый режим, Цветаева верна себе, она не воспринимает именно режим, не деля людей по цветам:
Белым был, - красным стал, - кровь обагрила,
Красным был, - белым стал, - смерть побелила…
Одни из лучших стихотворных произведений Цветаевой были написаны в Праге, куда она последовала за мужем в 1922. В 1924 году происходит встреча-разлука с Родзевичем, подарившая нам Поэму горы и Поэму конца. “Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась — оторвалась! В полный разгар любви, без надежды на встречу. Разбив и его и свою жизнь”... Практически в точ же году она пишет Попытку ревности, но это разрыв отношений уже с другим увлечением…
В 1925 семья переехала в Париж, целый букет гетеророманов. Рождается сын Георгий. Возникают сложности с дочерью, Ариадна даже на время уходит из дома… В 1930-е годы Цветаева написала великолепные прозаические мемуары, в том числе Мой Пушкин и Мать и музыка. Кстати, в понимании Цветаевой, в том числе ее пристрастий, очень помогают ее письма, в том числе переписка с Рильке, с Пастернаком, с которым она иногда была весьма откровенна, поскольку верила в его любовь… Она даже в свое время просила его помочь Парнок в издании стихов, но мужская логика рассудила иначе, оценив предпочтения и перенеся личные отношения и на деловую почву тоже.
После разоблачения Эфрона как агента НКВД (его имя было замешано в политическом скандале, связанном с убийством), он вернулся в Советский Союз, под прикрытием русской разведки. Цветаева, после допросов о муже, последовала за ним в 1939. Вскоре дочь ее была осуждена на пятнадцать лет лагерей, Эфрона расстреляли. Во время наступления гитлеровских войск Цветаева, обивавшая пороги тюрем, писавшая письма Берии, прося разобраться, вместе с сыном была эвакуирована в Елабугу (Татарстан), где они снимали с сыном часть комнаты за занавеской. Она покончила с собой 31 августа 1941, боясь, что из-за нее будет репрессирован и несовершеннолетний сын. 
А вот теперь некоторый эскиз-набросок к иллюстрации квир-теории.
Цветаева настолько “беспредельно необозрима”, что вольготно относится к полу, то есть, она очень рано преодолела это прививаемое с детства половое раграничение. "Я ни девочка, ни женщина, я обхожусь без кукол и без мужчин", эльф, “третий пол”, квир, Человек целиком, без половых и гендерных ограничений. Безмерность, способная воспринять все многообразие мира. “Цветаева, будучи истинным Достоевским в поэзии по силе психологизма, тем не менее так никогда и не поняла простой истины: всякая безмерность отталкивает или, во всяком случае, настораживает. Женское начало было в ней столь сильно, что как бы переходило в свою противоположность: она становилась по-мужски агрессивной”. (А.Саакянц).
Ее голос “…девичий и мальчишеский - На самом рубеже! - Единственный из тысячи, - И сорванный уже”.
Ангельский, потому что не мужской, и не женский, эльфийский чтоль, всехний, в общем. “Я им не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть в твоих глазах я теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени.
Стреляться из-за Психеи! Да ведь ее никогда не было (особая форма бессмертия). Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи...”
Психея и Ева, и вечный спор — душа и тело. Она — Психея, и отсюда ее неистребимые ненависть и презрение к Еве, которую все любят и “от которой во мне нет ничего. А от Психеи — все. (...) Я с ней — очевидно, хозяйкой дома — незнакома...”
Так, стихотворную летопись белого движения, - Лебединый стан, могли написать и мужчина, и женщина… Как и “Россия, 37”, например…
Ой, мамочки, насколько же похоже все это миро/ощущение/восприятие на одного/одну из современных нам поэтов/музыкантов, с девственно-охотничьим именем, двадцати девяти лет от роду…
Между любовью и любовью распят